Среди огромного наследия величайшего русского писателя Федора Михайловича Достоевского заслуживают пристального внимания не только романы, но также повести и рассказы. В моей работе я хочу обратиться к рассказу Достоевского «Крот-кая». Это является результатом творчества позднего периода. Повесть была включена Федором Михайловичем цикл художественно-публицистических произведений «Дневник писателя». Данный цикл представляет собой образец особенного жанра литературы. выступает в нем как хроникер, внима-тельно следящий за всеми социальными и политическими явлениями, происходя-щими в современной ему действительности, и анализирующий их. Цикл перемежается публицистическими статьями и художественными произведениями.

В октябрьском выпуске «Дневника писателя» 1876 года Достоевский приводит пример самоубийства молодой женщины, которая выбросилась из окна с иконой в руке. «Смиренное, кроткое самоубийство», нечто совершенно новое и непонятное для автора, много размышлявшего о проблеме суицида. Он пытается осмыслить встреченное в жизни, делает выводы. Однако в результате художественной работы над сюжетом выходит нечто совершенно иное, почти перечеркивающее прежние идеи по этому поводу. От сходства остается только название - «Кроткая». Как шла мысль писателя, можно сказать, остается «за кадром».

Рассказ «Кроткая» повествует о людях, которых нельзя причислить ни к пра-ведникам, ни к закоренелым злодеям. Главный герой, от лица которого ведется повествование, довел до самоубийства горячо любимую им жену. Форма «Кроткой» продиктована обстоятельствами сюжета. Это работа мысли, происходящая здесь и сейчас, на глазах у публики, благо персонаж имеет привычку разговаривать сам с собой, и всякий желающий может спрятаться за стеной вместе с автором и подслушать. Важная пластическая деталь: речь персонажа в первый момент сбивчива и отрывиста. Нервное напряжение росло и, наконец, привело сознание человека к тому, что он принялся рассуждать вслух. Разговаривая сам с собой, он как будто успокаивается, пока не приходит в результате своих размышлений к холодному отчаянию.

Достоевский с только ему присущим гениальным психологизмом показывает, как люди сами разрушают и губят собственные благие устремления. Ведь и офицер-ростовщик, и его молодая жена хотели создать по-настоящему счастливую семью. Однако их погубила гордыня. Достоевский подводит нас к мысли о том, что оба они преступники, оба ощущают себя преступниками.

Кроткая решается на самоубийство, сбивчиво покаявшись перед этим мужу в своей преступности по отношению к нему. Действительно, пыталась изменить ему, пыталась убить его - согрешила мыслью. Характерно, что это - преступления в сугубо религиозном смысле, так как грех может быть совершен «мыслью, словом, делом и неисполнением долга». Кроткая осознает себя грешницей и, с иконой в руках, идет на самоубийство. Подобно большинству персонажей произведений Ф. М. Достоевского у Кроткой имеется свой прототип. Автор рассказа писал о ней в одной из своих публицистических статей.

Прототип Кроткой, швея Борисова, совершила самоубийство, также выбросившись из окна с иконой в руках. Ее толкнули на то вполне понятные причины - «потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы», как писали об этом происшествии в газете. Достоевского событие поразило некоторыми своими чертами. «Этот образ в руках - странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! - замечает писатель в статьей. - Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто - стало нельзя жить...» - но «нельзя жить» по сугубо материальным причинам. Почему же «нельзя жить» Кроткой, героине рассказа, которая таких трудностей не испытывает?

Герой, офицер-ростовщик, отличается тем, что в прошлом, до гибели жены, упорно не желал ощущать себя неправым. Он совершал действия, с точки зрения презираемого им общества определяемые как «подлые», и заставлял себя не чувствовать вины за них. Но уже после страшного события, сумев, кажется, «собрать мысли в точку», он заключает, что сам он - мертвец среди мертвецов, и все мертво вокруг. «Одни только люди, а кругом них молчание - вот земля!». Где-то на периферии сознания он понимает, что в каком-то смысле виновен в смерти жены, он и раньше сумел ощутить свою виновность перед ней, а отчасти и перед миром, и желал загладить свою вину - доказать собственную храбрость, раздать свои деньги бедным и т. п. Но после материализовавшегося факта его греха офицер-ростовщик ощутил, что его внутренняя преступность убила его. Он не сумел получить прощения грехов и нравственно умер.

Кроткая в минуту странной задумчивости, мечты, когда она вдруг, неожиданно для всех, взяла икону и прыгнула в окно, могла присудить себя к смерти за внутреннюю, нравственную смерть.

Трагедия героев рассказа в том, что они не смогли очиститься от скверны. Са-моубийство одного лишило этой возможности их обоих. Несмотря на то, что перед ними, казалось бы, открывались радостные перспективы, какими их рисовал в своем уме главный герой: «...повезу ее в Булонь купаться в море, теперь, сейчас...» - Булонь, солнце - достижение рая не было возможно для грешников. Ощущение от рассказа - беспросветное.

В «Кроткой» виновность, греховность человека становится тотальной, обвинить во внутренней преступности можно каждого, что и становится причиной трагедии семьи. Ситуация накалилась до предела и отсюда - полное разрушение жизни.

«Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Это кроткая, истребившая себя душа, невольно мучает мысль», - писал Ф. М. Достоевский в статье «Два самоубийства» о происшествии со швеей Борисовой.

Однако, несмотря на безнадежность ситуации, описанной в рассказе, Достоевский подводит читателей к мысли о том, что внутри каждого человека есть способность к любви и преданности искренней, очищенной от себялюбия и гордыни.

От автора

Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз, вместо «Дневника» в обычной его форме, даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой повестью большую часть месяца.

Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно.

Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде ; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого.

Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками, и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения – самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных.

Глава первая

I. Кто был я и кто была она

…Вот пока она здесь – еще всё хорошо; подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и – как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль , а впрочем, не про то… Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!

Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить публикацию в «Голосе» о том, что вот, дескать, так и так, гувернантка, согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая, средневысокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно, что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… Мне кажется, я всё путаюсь… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик – вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для нее драгоценность, – и действительно, это всё, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. «Строго, строго и строго» . Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально) старой заячьей куцавейки, – и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие, задумчивые, но – как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои «остатки» и – вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да, помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уже было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те, кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял однажды камей (так, дрянненький) – и, осмыслив, потом удивился: я, кроме золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая мысль об ней тогда была, это я помню.

В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук – вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы – только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта, то я встретил ее строго. Строгость у меня – это сухость. Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым раздражением: «Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не примет». Слово «для вас» я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле. Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это «для вас», но смолчала, не бросила денег, приняла, – то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот вопрос два раза: «Стоит ли? стоит ли?» И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя мысль об ней.

…Ну вот с тех пор всё и началось. Разумеется, я тотчас же постарался разузнать все обстоятельства стороной и ждал ее прихода с особенным нетерпением. Я ведь предчувствовал, что она скоро придет. Когда пришла, я вступил в любезный разговор с необычайною вежливостью. Я ведь недурно воспитан и имею манеры. Гм. Тут-то я догадался, что она добра и кротка. Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо. Разумеется, она тогда мне сама ничего не объяснила. Это потом уже про «Голос» и про всё я узнал. Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется, заносчиво: «Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в пакетах», а потом: «Согласна на всё, и учить, и в компаньонки, и за хозяйством смотреть, и за больной ходить, и шить умею», и т. д., и т. д., всё известное! Разумеется, всё это прибавлялось к публикации в разные приемы, а под конец, когда к отчаянию подошло, так даже и «без жалованья, из хлеба». Нет, не нашла места! Я решился ее тогда в последний раз испытать: вдруг беру сегодняшний «Голос» и показываю ей объявление: «Молодая особа, круглая сирота, ищет места гувернантки к малолетним детям, преимущественно у пожилого вдовца. Может облегчить в хозяйстве».

– Вот видите, эта сегодня утром публиковалась, а к вечеру наверно место нашла. Вот как надо публиковаться!

Опять вспыхнула, опять глаза загорелись, повернулась и тотчас ушла. Мне очень понравилось. Впрочем, я был тогда уже во всем уверен и не боялся; мундштуки-то никто принимать не станет. А у ней и мундштуки уже вышли. Так и есть, на третий день приходит, такая бледненькая, взволнованная, – я понял, что у ней что-то вышло дома, и действительно вышло. Сейчас объясню, что вышло, но теперь хочу лишь припомнить, как я вдруг ей тогда шику задал и вырос в ее глазах. Такое у меня вдруг явилось намерение. Дело в том, что она принесла этот образ (решилась принести)… Ах, слушайте! слушайте! Вот теперь уже началось, а то я всё путался… Дело в том, что я теперь всё это хочу припомнить, каждую эту мелочь, каждую черточку. Я всё хочу в точку мысли собрать и – не могу, а вот эти черточки, черточки…

Образ богородицы. Богородица с младенцем, домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая – стоит – ну, рублей шесть стоит. Вижу, дорог ей образ, закладывает весь образ, ризы не снимая. Говорю ей: лучше бы ризу снять, а образ унесите, а то образ все-таки как-то того.

– А разве вам запрещено?

– Нет, не то что запрещено, а так, может быть, вам самим…

– Ну, снимите.

– Знаете что, я не буду снимать, а поставлю вон туда в киот, – сказал я, подумав, – с другими образами, под лампадкой (у меня всегда, как открыл кассу, лампадка горела), и просто-запросто возьмите десять рублей.

– Мне не надо десяти, дайте мне пять, я непременно выкуплю.

– А десять не хотите? Образ стоит, – прибавил я, заметив, что опять глазки сверкнули. Она смолчала. Я вынес ей пять рублей.

– Не презирайте никого, я сам был в этих тисках, да еще похуже-с, и если теперь вы видите меня за таким занятием… то ведь это после всего, что я вынес…

– Вы мстите обществу? Да? – перебила она меня вдруг с довольно едкой насмешкой, в которой было, впрочем, много невинного (то есть общего, потому что меня она решительно тогда от других не отличала, так что почти безобидно сказала). «Ага! – подумал я, – вот ты какая; характер объявляется, нового направления».

– Видите, – заметил я тотчас же полушутливо, полутаинственно. – «Я – я есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро…»

Она быстро и с большим любопытством, в котором, впрочем, было много детского, посмотрела на меня:

– Постойте… Что это за мысль? Откуда это? Я где-то слышала…

– Не ломайте головы, в этих выражениях Мефистофель рекомендуется Фаусту, «Фауста» читали?

– Не… невнимательно.

– То есть не читали вовсе. Надо прочесть. А впрочем, я вижу опять на ваших губах насмешливую складку. Пожалуйста, не предположите во мне так мало вкуса, что я, чтобы закрасить мою роль закладчика, захотел отрекомендоваться вам Мефистофелем. Закладчик закладчиком и останется. Знаем-с.

– Вы какой-то странный… Я совсем не хотела вам сказать что-нибудь такое…

Ей хотелось сказать: я не ожидала, что вы человек образованный, но она не сказала, зато я знал, что она это подумала; ужасно я угодил ей.

– Видите, – заметил я, – на всяком поприще можно делать хорошее. Я, конечно, не про себя и, кроме дурного, положим, ничего не делаю, но…

– Конечно, можно делать и на всяком месте хорошее, – сказала она, быстрым и проникнутым взглядом смотря на меня. – Именно на всяком месте, – вдруг прибавила она. О, я помню, я все эти мгновения помню! И еще хочу прибавить, что когда эта молодежь, эта милая молодежь, захочет что-нибудь такое умное и проникнутое, то вдруг слишком искренно и наивно покажет лицом, что «вот, дескать, я говорю тебе теперь умное и проникнутое», – и не то чтоб из тщеславия, как наш брат, а так и видишь, что она сама ужасно ценит всё это, и верует, и уважает, и думает, что и вы всё это точно так же, как она, уважаете. О, искренность! Вот тем-то и побеждают. А в ней как было прелестно!

Помню, ничего не забыл! Когда она вышла, я разом порешил. В тот же день я пошел на последние поиски и узнал об ней всю остальную, уже текущую подноготную; прежнюю подноготную я знал уже всю от Лукерьи, которая тогда служила у них и которую я уже несколько дней тому подкупил. Эта подноготная была так ужасна, что я и не понимаю, как еще можно было смеяться, как она давеча, и любопытствовать о словах Мефистофеля, сама будучи под таким ужасом. Но – молодежь! Именно это подумал тогда об ней с гордостью и с радостью, потому что тут ведь и великодушие: дескать, хоть и на краю гибели, а великие слова Гете сияют. Молодость всегда хоть капельку и хоть в кривую сторону, да великодушна. То есть я ведь про нее, про нее одну. И главное, я тогда смотрел уж на нее как на мою и не сомневался в моем могуществе. Знаете, пресладострастная это мысль, когда уж не сомневаешься-то.

Но что со мной? Если я так буду, то когда я соберу всё в точку? Скорей, скорей – дело совсем не в том, о боже!

. «Последний день приговоренного к смертной казни»– роман В. Гюго (1829), особенно близкий Достоевскому, самому пережившему мучительные часы и минуты ожидания казни, и по гуманистическому содержанию (протест против смертной казни), и по методу изображения предсмертных мыслей и чувств героя, лихорадочно сменяющихся в его сознании и обращенных патетически к современникам и потомкам. В 1860 г. по совету писателя его старший брат М. М. Достоевский перевел этот роман на русский язык.

. …я – есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро … – слова Мефистофеля из третьей сцены «Фауста» Гете.

Федор Достоевский

КРОТКАЯ

Фантастический рассказ

Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз вместо «Дневника» в обычной его форме даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой повестью бо́льшую часть месяца. Во всяком случае прошу снисхождения читателей.

Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого.

Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет время) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения - самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

КТО БЫЛ Я И КТО БЫЛА ОНА

…Вот пока она здесь - еще всё хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и - как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а впрочем, не про то… Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!

Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить публикацию в «Голосе» о том, что вот, дескать, таки так, гувернантка, согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая, средне-высокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… Мне кажется, я всё путаюсь… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик - вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для нее драгоценность, - и действительно, это всё, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. «Строго, строго и строго». Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально) старой заячьей куцавейки, - и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие, задумчивые, но - как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои «остатки» и - вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да; помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уж было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те, кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял однажды камей (так, дрянненький) - и, осмыслив, потом удивился: я, кроме золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая мысль об ней тогда была, это я помню.

В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук - вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы - только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта , то я встретил ее строго. Строгость у меня - это сухость. Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым раздражением: «Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не примет». Слово «для вас» я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле . Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это «для вас», но смолчала, не бросила денег, приняла, - то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот вопрос два раза: «Стоит ли? стоит ли?» И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя мысль об ней.

Вот, видите, эта сегодня утром публиковалась, а к вечеру наверно место нашла. Вот как надо публиковаться!

Опять вспыхнула, опять глаза загорелись, повернулась и тотчас ушла. Мне очень понравилось. Впрочем, я был тогда уже во всем уверен и не боялся: мундштуки-то никто принимать не станет. А у ней и мундштуки уже вышли. Так и есть, на третий день приходит, такая бледненькая, взволнованная, - я понял, что у ней что-то вышло дома, и действительно вышло. Сейчас объясню, что вышло, но теперь хочу лишь припомнить, как я вдруг ей тогда шику задал и вырос в ее глазах. Такое у меня вдруг явилось намерение. Дело в том, что она принесла этот образ (решилась принести)… Ах, слушайте! слушайте! Вот теперь уже началось, а то я всё путался… Дело в том, что я теперь всё это хочу припомнить, каждую эту мелочь, каждую черточку. Я всё хочу в точку мысли собрать и - не могу, а вот эти черточки, черточки…

Философские взгляды Ф.М. Достоевского в рассказе «Кроткая»

достоевский рассказ кроткая

В рассказе «Кроткая» Достоевский рисует образ отвергнутого обществом и оттого ожесточившегося человека. Достоевский строит свой рассказ в виде внутреннего монолога героя после самоубийства жены. Это помогает раскрыть перед читателем все оттенки психологии героя в его взаимоотношении с Кроткой.

Отставной офицер, изгнанный из полка за трусость, затем – бездомный побирушка, а ныне – преуспевающий ростовщик, закладчик самоутверждается тем, что унижает и пытается полностью подчинить себе свою молодую жену.

Со своей будущей женой герой познакомился, когда она пришла к нему заложить вещи, и почувствовал, что в ее лице он встретился с таким же несчастным и страдающим существом, как он сам. Он решил, что она будет способна понять все его тайные муки. После позорного изгнания из полка рассказчик в гордом самомнении отделяет себя от людей, он их презирает, презирает их муки и беды. И состояние свое собирается «удесятерить» на слезах и страданиях обездоленных.

Таков он и в жизни, у него всё рассчитано, и жену он выбирает из бедных воспитанниц, с умыслом: принимая ее в свой дом, герой хотел полного уважения и полного подчинения, чтобы «она стояла предо мной в мольбе за мои страдания…»

Он даже имел план: жена поймет, что он суров и горд, молча страдает, «увидит потом, что тут было великодушие, догадается об этом когда-нибудь, то оценит вдесятеро и падет в прах, сложа в мольбе руки»

Не мог герой предполагать, что жена не подчиниться ему полностью, что она сможет бунтовать и делать что-то против его воли. Женщина не может не подчиниться воле мужчине, - считает герой, а женщина любящая даже все пороки и злодейства «любимого существа обоготворит».

При первой встрече герой понимает, что Кроткая смиренна от природы, но в душе ее уже произошел надлом, когда герой указывает на ее бедность. «А как вспыхнула! Я понял, что уколол». И спрашивает сам себя, стоило ли торжество над ней двух рублей и подтверждает: да, стоило. С этого момента «у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли», - говорит герой. Он уже не сомневался в своем могуществе над ней: она ниже его по положению, живется ей у теток тяжело. Для нее он для нее будет существом из «высшего мира», освободителем, она будет его ценить и беспрекословно подчиняться ему.

Героиня согласилась выйти замуж за ростовщика, и с этого момента начинается его поединок с Кроткой. Но этот поединок – это и его борьба со своим страхом, и, в то же время самоутверждение за счет унижения и подавления воли другого человека. Герой размышляет: «Гордые особенно хороши, когда…ну, когда уж не сомневаешься в своем над ними могуществе, а?».

Это также и конфликт ценностей. Когда ростовщик отрицает самопожертвование и великодушие, которое, по мнению героя «гроша не стоит», на губах Кроткой появляется «недоверчивая, молчаливая, нехорошая» улыбка и с этого момента она начинает больше молчать, чем вести диалог с героем.

Герой пытается воспитать в Кроткой свое отношение к жизни, но наталкивается на препятствие - Кроткая хочет жить по совести, но с чувствами героини ростовщик не хочет считаться. Он добивается ее любви, хочет подчинения и поклонения себе, ему нужна власть над чувствами и мыслями другого человека.

Но она не хочет подчиняться, пытается бунтовать, начинает сомневаться в том, что ее муж «благороднейший из людей», как он себя называл. Заканчивается это тем, что он измучил ее - тем, что унизил, уведя за руку с пошлого рандеву с Ефимовичем, что выдержал «страшную» минуту под револьвером, приставленным Кроткой к его виску. Его «победа» над Кроткой отозвалась бедой: он губит ее.

Не получив прощения, Кроткая замыкается в своем мире, молчание становится ее защитой: «…Она как бы рада была не сказать лишнего слова». Герой считал, что она слишком потрясена и слишком побеждена после истории с револьвером, главное, она поняла, что он не трус, но ей нужно время, чтобы придти в себя. «Я нарочно отдалил развязку: того, что произошло, было слишком пока довольно для моего спокойствия… а об ней я думал, что подождет».

Герою нравится неравенство между ним и женой. Его пленяло, что ей шестнадцать лет, а ему сорок один. «Это ощущение неравенства, очень сладостно это, очень сладостно», - размышляет он. После случая с револьвером, он простил свою жену, хотя и купил ей кровать, и как бы развелся с ней, но в его глазах она была побеждена окончательно и так унижена, «что я мучительно жалел ее иногда, хотя мне при всем этом решительно нравилась иногда идея об ее унижении. Идея этого неравенства нашего нравилась…»

После болезни Кроткой и долгой зимы, когда они постоянно молчали, герой заметил в ней перемену, она стала задумчива, потом однажды он услышал ее пение. Это его потрясло, песенка была «слабенькая», в голосе было что-то «надтреснутое, сломанное», с его глаз как будто пелена упала. Он подошел к ней и решился заговорить. «…Не отвечай мне ничего, не замечай меня вовсе и только дай из угла смотреть на тебя, обрати меня в свою вещь, в собачонку». Кроткую пугает такое изменение со стороны мужа: сначала он играет роль Бога, теперь он в ней видит своего кумира. Она пугается его, ей уже ничего не надо, она ничего не хочет, Кроткая устала жить.

Его попытка преодолеть возникшее за время «сна гордости» отчуждение лишь ускоряет трагическую развязку. Она гибнет - жить по совести оказалось невозможным для нее, можно только умереть.

Смерть Кроткой меняет героя. В предисловии к рассказу мы читаем: «Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце... Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого».

Он включается в диалог с уже ушедшей из жизни женой, и это дает возможность ростовщику понять свою вину: «…Я не безумный и не брежу вовсе, напротив, никогда еще так ум не сиял… Измучил я ее – вот что!». Таким образом, в сердце героя, в его покаянии и великодушии, залог его будущего возрождения. Эти слова, искренний и безжалостный суд над самим собой, очищает и возвышает душу героя - в конце концов он понимает, что всё могло быть иначе: не было бы этого одиночества вдвоем, если бы вместо соперничества в его душе явилось великодушие, вместо «обособления» - любовь.

На протяжении всего рассказа герой скрывает от себя сам свои чувства, свою любовь к Кроткой, которую он полюбил уже в начале рассказа, уже тогда, когда строил план, в котором сам себя видел ее освободителем. «Разве не любил я ее даже тогда уже?» И в долгие зимние вечера, когда она перестали общаться, он часто глядел на нее украдкой. А молчал он из гордости, чтобы она сама догадалась о том, какой он благородный.

Весь его монолог сводится к тому, чтобы заставить себя, наконец, увидеть и признать то, что он уже с самого начала знает и видит: это он замучил ее. Он жаждал в душе гармонии и счастья, но прятал свои истинные чувства под маской гордости, не допускал никаких порывов, чтобы не унизиться и не показаться смешным. Если она бросалась обнимать его, то он принимал это холодно, «мне надо было твердого счастья, с уважением от нее». Когда Кроткая при первых встречах с ним с восторгом рассказывала о себе, о своем детстве, он на все это упоение отвечал благосклонным молчанием.

Несмотря на то, что в душе он страстно любил жену и страдал от своего духовного одиночества, герой решается открыть ей свою истинную натуру и признается ей в любви только в самом конце. Таким образом, страдая от одиночества, он сам оттолкнул единственное любимое им существо, стал причиной смерти жены и уже навсегда остался один.

Список литературы

1. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 13.

2. Кулешов В.И. «Жизнь и творчество Ф.М. Достоевского»: Очерк/ М.; Дет. лит., 1979г. – 206с.

3. Туниманов В. «Приемы повествования в Кроткой», Вестник Ленинградского государственного университета, 1965, № 2 /Серия истории, языка, литературы. Вып. 1/, стр. 110.

4. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. Л.,1964, с. 15-19

Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 13.

Рассказ Достоевского «Кроткая» - это история жизни несчастной девушки. Автор распутывает клубок ее судьбы, попутно дает психологический анализ ее действиям, который в итоге привели к трагическому концу – самоубийству героини.

Начинается эта повесть с того, что однажды к ростовщику приходит очень худенькая, приятная молодая девушка, которая хочет заложить свои вещи. Ростовщик сразу же чувствует родственную душу в лице этой молодой девчонки. Ему кажется, что сама судьба свела их вместе, и что она – именно та, кого он ждал всю жизнь. Но несмотря на то, что девушка, и так кротка и чиста, он решает еще больше подавить ее. Показать ей свою власть и могущество. И он начинает воспитывать Кроткую. В лице этой слабой женщины, он мстит всему обществу, которое не стало ему подчиняться. На подсознании он выбирает себе жертву, которая вышла за него замуж и ждала совсем другой роли в его жизни.

Кроткую не устраивает такое положение дел, она постоянно бунтует – то замыкается в себе и молчит сутками напролет, то убегает из дома. А однажды, пока ростовщик спит, она подносит к его лицу револьвер, и долго держит его у виска. Но как только револьвер убран, становится понятно – теперь власть навсегда в руках ее жестокого мужа. Она любит его и ненавидит одновременно, и это просто психологически ломает ее.

Промучившись в болезненной горячке, еле встав снова на ноги, ее ждет новое потрясение. Муж осознает как сильно любит ее, и это после стольких мучений и страданий тоже является своеобразным ударом для Кроткой. Окончательно запутавшись в своих чувствах и терзаемая вдруг вспыхнувшей любовью со стороны ее мужа, она становится задумчивой и очень тихой. И спустя совсем немного времени выбрасывается из окна и погибает. И навсегда втор повествования остается со своим вопросом почему его молодая жена предпочла смерть, чем жизнь с ним.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Достоевский. Все произведения

Бедные люди
Кроткая
Хозяйка

Кроткая. Картинка к рассказу

Сейчас читают

Краткое содержание сказки Никита Кожемяка
Давным-давно возле Киева появился ужасный змей. Он нападал на город и уносил к себе в пещеру людей и съедал их. Однажды он похитил царевну и заточил ее в своей берлоге.
Краткое содержание Тургенев Степной король Лир
В книге рассказывается о зимнем вечере, когда собрались 6 человек у старого друга. Все люди имели определенное образование и разговаривали о Шекспире. Между разговорами хозяин дома решил рассказать историю об одном человеке по имени Мартын Харлов
Краткое содержание Ворон-челобитчик Салтыков-Щедрин
Переживал старый ворон о роде вороньем: кормиться негде стало, люди десятками убивают, хищные птицы данью непомерной обложили.
Краткое содержание Обелиск Быкова
Герой произведения узнает о смерти Павла Миклашевича – школьного учителя из деревни Сельцо, к которому рассказчик давно собирался приехать. Решает отложить все дела и съездить на похороны.
Краткое содержание Пикуль Нечистая сила
Один из наиболее значимых романов замечательного исторического писателя посвящен одной из самых трагичных страниц истории России - краху Великой Империи в начале 20 века и роли, которую сыграл в этом загадочный старец Григорий Распутин.